Я не могу ей этого простить. Просто не получается. Непонятно, как можно было так поступить с ребёнком?

Она плакала, глядя на мою заболевшую маму, обзванивала всех, кто может помочь, и кому можно об этом сказать (ведь нужно же было сохранить всё в тайне), причитала и громко молилась. У меня, в этот момент просто рушился мир.

Мне было безумно жалко маму.
Я боялась маму в обострении болезни.
Я готова была сделать всё что угодно, лишь бы это закончилось прямо сейчас.
Я брезговала прикасаться к ней, когда нужно было дать таблетку.
Я была в отчаянии.
Всё шло к тому, что мне придётся бросить училище, чтобы быть сиделкой при маме. И тогда я никто.
Ну, уж нет!
Все носились с маминой диссертацией как с писаной торбой. Кандидат наук был в то время гордостью для семьи. Человек без высшего образования считался неполноценным, чем-то вроде низшего сословия – во всяком случае в понимании моей бабушки. Тогда, при совке, многие так думали, но бабушка несла эту ценность высшего образования как Грааль.

Мне бросить училище – и тогда я никто. Без него я не поступлю в институт, не получу высшее образование, и буду низшей расой в своей семье. И никакое мученичество и жертвоприношение не принесут мне уважения и достоинства в глазах родни.

А какое мученичество?

– Бабушка, ну что же делать? Что же делать? – я буквально билась в истерике, тёрла руками заплаканное лицо и беспомощно топала ногами.
Бабушка перевела на меня взгляд, и её страдальческие глаза исполнились удивлённой наивности.
– А что такое?
– Бабушка! – не поверив, что она не понимает в чём моя печать, я обняла её, ей ничего не оставалось, как ответить тем же, но она сделала это так формально, как будто не понимала, с чего бы это я вдруг?..
– Бабушка, что же теперь будет?!
– А что будет? Ты будешь давать ей галоперидол и всё будет хорошо, – как ни в чём не бывало ответила она, как будто речь шла о рассаде для огорода или рецепте пирога. Это было не утешение, не решение проблемы, а такое невероятное обесценивание моих переживания, что в 1994 году это и назвать невозможно было.
– Как я ей буду его давать?! Она же его выплёвывает!
– Она сказала, что больше не будет! – отшатнувшись от меня сказала бабушка, честно глядя на меня широко распахнутыми глазами.
– Ты серьёзно? Но она же врёт! Ей надо в больницу!
– Ты хочешь сдать её в дурдом?!! Да?! В дурдом?!
– Не сдать, а положить в больницу! Это временно!
– Может, это тебя надо в дурдом?!!
– Почему?! За что?!
– А что ты кричишь, дергаешься?!!

Сейчас уже не проверишь, что бы она сделала, если бы я продолжила настаивать на своём. Кто бы ухаживал за её бедной Олечкой, если не я. Но тогда её слова звучали очень убедительно.

Что я чувствовала?

Я помню этот день, как сейчас. В тот момент во мне как будто отключилось какое-то реле. Отключилось не мгновенно. Это происходило несколько часов – с середины дня и до вечера. Я ощущала это так, как будто в действие пришёл какой-то механизм, или просто земное притяжение влекло к себе какой-то важный тяжёлый металлический рычаг, который, после этого разговора, медленно опускался, и к вечеру защёлкнулся в нижней фазе. Тогда у меня отключились чувства. С тех пор ни музыка, ни живопись, ни новые приобретения, ни люди, ни занятия не вызывали во мне ответа: ни радости, ни тоски, ни воодушевления. Я жила механически, по памяти: переходила дорогу на зелёный свет, убирала постель утром и стелила вечером, чистила зубы, что-то ела, отвечала на вопросы – делала, что должно. Это и правда опасно для художника. Мне трудно описать этот отрезок жизни, так как он не обозначен никакими эмоциями и переживаниями – я ничего не могу выделить в нём, как особенно запомнившееся. Мне казалось, что я вижу проходящую вокруг меня жизнь по телевизору, и там ничего интересного не показывают. Хотя произошло много чего.

Я с красным дипломом закончила художественное училище и поступила в институт. Над красным диплом я работала с первого курса (задолго до маминой болезни), и на последнем его достаточно было просто не упустить. И я не упустила. Ну, а поступление в институт было этим самым цветом подстраховано. И, казалось бы, такие значимые события произошли, но помнится не это. Помнится, что тогда по воскресеньям по телевизору шла моя любимая передача с Юрием Башметом «Вокзал мечты». Я ждала её всю неделю, а когда случился этот инцидент, я перестала получать от неё удовольствие.

Сдвинуть этот рычаг вверх не представлялось возможным. Человеком его не поднять. Это не про силу воли. Но я не оставляла попыток. И вот, как-то раз, на втором курсе на чьём-то Дне рожденья, я напилась до «синих козявок». Домой меня вели под руки. Но на утро я почувствовала стыд! Ничего я тогда не натворила. Это был просто пьяный стыд. Очень неприятное чувство, но это было чувство! И это не было поводом спиться. Это было знаком, что не всё ещё потеряно. И этот день я тоже помню.

Потом начались какие-то влюблённости. Чувства захлёстывали при совершенном непонимание, как строить отношения. На четвёртом курсе я забеременела. Папа и бабушка меня поддержали. Папе хотелось внуков и не хотелось знать ничего про моего мужа, и вообще не хотелось, чтобы он был. А бабушка в свой первый раз и сама так забеременела.

И ведь я никому никогда не могла на неё пожаловаться. Стоило мне открыть рот, как тут же меня перебивали:
– Она же хотела, как лучше! Да, она не разрешала никому рассказывать, но ты же не знаешь, что подумали бы люди. А она знала. Это и тебя поставило бы под удар.

Окей, но почему бы не посочувствовать мне?
– Она вас любила! Да, она хотела, чтобы у всех её детей было высшее образование. Ну тогда все так думали. И что в этом плохого? Ты жалеешь, что оно у тебя есть?

Не жалею, но я про отношения. Разве нужно внушать своему ребёнку, что уважение к нему, любовь близких и его человеческое достоинство на 100% зависят от диплома?
– Она пыталась вас оградить, она вас защищала, и тебя тоже! Она заботилась об интересах семьи. Да, шизофрения тогда была стигматизирована, ну, мы же живём в современной нам реальности, нельзя прогнуть этот мир под себя. Если стигма есть, то приходится под неё подстраиваться.

Окей. Как бы я поступила на её месте? Я бы сказала мне, что теперь у неё на меня одна надежда, что теперь я главная в своём доме, что эта жизнь – она такая трудная, но у меня всегда есть поддержка в семье – это если коротко.
– Десять лет прошло после бабушкиной смерти. Никто слова тебе не скажет, иди дальше!

Но дело ведь не в том, насколько я способна или не способна простить, а в том, что так сформировались отношения, и формируют их всегда двое. Если дерево вросло в забор, то как бы оно этот забор не прощало, оно навсегда останется покалеченным.

Может показаться, что я себя считаю великомученицей, а родственников исчадиями ада. Нет, не считаю. Если написать книгу отдельно про бабушку или про папу, то в своих историях они будут положительными героями – будут места, когда и их жалко, где и они жертвы, где они победители и пример для подражания. Но в такие моменты все в шоке. Они поступали так, как считали единственно верным, но не знали, как иначе вести себя в предложенных обстоятельствах. Любые действия с шизофреником, не осознающим свою болезнь, в отсутствии медицинской помощи, или когда она некачественная, всегда требуют жертвоприношений с чьей-то стороны.

Лежачему человеку нужна сиделка, но это признанный факт. Сиделки оплачиваются. Семья может выбирать, заботиться ли о таком больном самостоятельно, или же нанять специально обученного человека. Можно нанять такого человека пациенту с болезнью Альцгеймера, да и просто человеку с деменцией. Ключевое слово здесь «специально обученный». Но никто не обучен обращаться с больным шизофренией. Максимум, что вы можете услышать от врачей: «Учитесь с этим жить». А как?

Например, врачи утверждают, что больному шизофренией нельзя говорить, что он болен, и что его галлюцинации не настоящие, а голоса в голове - ничто иное, как проявление болезни. А под каким предлогом тогда сделать ему укол или дать таблетку? Таблетку можно размять и покрошить в еду, если она безвкусная, а если она горькая? И вообще, само действие добавления препарата в еду, сам факт обмана близкого человека заставляет чувствовать себя аморально. Мне удивительно, что никто из врачей не считает это чем-то ужасным. Если просишь помощи в психоневрологическом диспансере, тебе говорят их вечное: «Приводите», – и в самом диспансере и правда есть медсестра, которая может сделать укол, но больного невозможно заставить туда пойти, и согласие на госпитализацию выбить не реально. Он считает себя здоровым. Просьбы положить в больницу заканчивается таким диалогом:

– Ну, а что вы хотите от больницы?
– Лечения и терапии.
– Ну, вы ей дома что даёте?
– Галоперидол.
– Ну, так и мы будем давать галоперидол. Галоперидол и там и там одинаковый.

Вы представляете себе такой разговор в адвокатской конторе?

– Защищайте себя сами. Вы же лучше знаете ситуацию.
– Но почему я не могу нанять адвоката?
– Ну, а что вы хотите от адвоката?
– Защиты в суде.
– Ну, он вас будет защищать по закону, и сами вы себя будете защищать по закону. Закон для всех одинаковый. Так какая разница?

Абсурдно звучит, не так ли?

Есть такое понятие как конфликт интересов. Но если на юристов, психологов, хирургов это понятие распространяется, то, когда дело доходит до шизофрении, образуется какая-то слепая зона. Никто не видит конфликта интересов. Его и правда трудно увидеть, если не смотреть и не слышать.

В регистратуре мне не хамили. Они говорили то, что должны были говорить. Утешали меня, убеждали, что я не должна стесняться подсыпать галоперидол в еду, что это нормально, все так делают, и нет в этом ничего дурного.

Как нет?!

Некоторым помогает думать, что это уже не человек. Это как куст для садовника, который надо обрезать, не задумываясь о том, больно ему или нет. Но мне лично такой подход не помогал. У меня были прекрасные отношения с мамой в детстве. Эти воспоминания всегда со мной. Я так и не научилась относиться к ней как к растению. Да и правомерно ли требовать этого от близких родственников?

Хотя, некоторым всё же удаётся. Есть люди, которые выгоняют на улицу своих больных, и у них для этого есть причины. Больной может быть непредсказуем. Он может поджечь дом или не принять никаких мер, если дом загорится. Может говорить детям странные вещи. Да мало ли, что ему скажут его голоса. Можно ли осуждать людей, избавившихся от своего больного таким путём, ведь это же уже не человек!

Папа всё время настаивал на том, чтобы я сдала её в психушку, но не представлял при этом всей процедуры. В его понимании «дурдом» — это такое место, куда сдают людей навсегда, и они там как-то доживают свой век, не мешая жить всем остальным. Я ему объясняла, что, во-первых, таких мест как «богадельня» сейчас нет, а во-вторых, если бы и были, то как он себе представляет мою совесть в этот момент? Он не уставал повторять, что это уже не человек, и я должна это понимать. Как это можно понимать, я не узнала до сих пор. При этом, когда я просила его о помощи в госпитализации на 21 день, как это было тогда по закону, он говорил мне, что она ему больше не жена, и он ею заниматься не будет.

– Как-нибудь сама решай эти вопросы. Оставь её в этой квартире и переезжай жить ко мне.
– А если она в окно выйдет?
– Она не выйдет, – с ухмылкой всезнайки произносил он, - она очень любит себя и жалеет.
– Папа, это шизофрения, мы не знаем, что может случиться!

И он на полном серьезе, до слезы в голосе, обижался, что я даже такую мать люблю больше, чем его.

Мне иногда хотелось их ударить, закричать, или плеснуть в лицо стакан ледяной воды, чтобы они очнулись и перестали нести весь этот бред, но я просто молча дослушивала их до конца и шла домой к маме «жить» дальше.

А, может, стоило посмотреть на всё под другим углом, принять папино предложение, переехать жить к нему, и просто вычеркнуть маму из жизни, раз она уже не человек? Если даже родной отец меня на это благословил, то почему бы и нет?

Я знала, что папина жена не против, но также понимала, что конфликты будут, и знала на почве чего.

Я знала, что на тех коврах не будет места краскам и разбавителям, а также угольной пыли и акварельным брызгам.

Знала, что папа неустанно будет сватать мне своих заводских парней в трениках с лампасами.

Знала, что каждое утро, день, вечер меня будут спрашивать: «Ну, когда же замуж? Часики-то тикают».

Знала, что алкоголя там будет море разливанное.

Что разговоры об искусстве будут грубо прерываться анекдотами про секс, и про то, какие все художники блядуны, и про то, что нас ждёт нищета, поэтому надо на завод и на дачу, садить картошку, собирать колорадских жуков, закрывать огурцы, а не «вотэтовотвсё».

И одеваюсь я не так, и шью себе не то, и на голове у меня чёрте-что, и крашусь я не так, и вкуса у меня нет, хоть я и художник, что странно, но меня всё равно тут любят, какую есть, и кто ж мне правду ещё скажет, как не родной отец?

А мама всего лишь сидит себе в своей комнате и молчит себе в стену. По сравнению с трениками и лампасами это прямо даже как-то ценно.

Сбежать от всех?

На дворе 90-е. Нет денег, телефонов, кредитных карт, интернета, работы, профессии. Устроиться на какую-то временную работу официанткой, чтобы снимать комнату? Но ради этого придётся бросить институт. И кому я что докажу? А ведь какое бы решение я ни приняла, то, что случится с мамой за время моего отсутствия, всё равно ко мне прилетит, и я обвиню себя в каждой минуте своего отсутствия. Бабушка осудит. Папа обвинит в неблагодарности. Кажется, ничего не забыла?..

Исчезнуть из всей их жизни навсегда? Вот честно, кишка тонка. Я бы не потянула. Ведь перечёркивая семью, ты перечёркиваешь бОльшую часть себя, кто бы и в чём бы не был виноват.

<<  X. По ту сторону

XII. Желчь против ненависти  >>