Осень 2001 года, я на 7-м месяце. Третий раз за всю беременность лежу на сохранении в роддоме. Мама против появления ребёнка, и всё время мне об этом сообщает, поэтому в больнице я отдыхаю. Там нельзя нервничать, все врачи об этом знают и относятся к нам как чему-то хрустальному, вокруг меня все такие же, как я. При всей чудовищности бытовых условий, вернее, их отсутствии, например, невозможности принять душ или хотя бы помыть голову, здесь мне лучше, чем дома. Периодически звоню домой по телефону-автомату (мобильные телефоны тогда были большой роскошью и редкостью), но мама не всегда берёт трубку, потому что не считает нужным её брать. Каждый такой «не взятый» звонок действует мне на нервы, и я перезваниваю бабушке, чтобы уточнить, всё ли в порядке, созванивались ли сегодня, ведь она могла просто выйти в магазин?

В один из таких дней бабушка сообщает мне, что ей звонили с маминой работы. Мамина прямая начальница сказала, что больше не может покрывать её перед директором, что мама приходит на пары, отворачивается к доске, начинает раскачиваться и молиться. Это уже видели студенты. В последние дни она вообще перестала ходить на работу, не пришла за зарплатой. Ей срочно нужно выходить на пенсию, тем более что возраст подходящий и условия оформления пенсии сейчас очень выгодные. В противном случае её уволят с позором.

Я уже не помню, что я сказала в больнице, но я собрала вещи и в тот же день была дома.

Мама была абсолютно растеряна, потеряна, она не понимала, что происходит и что все от неё хотят. Ей совершенно бесполезно было что-то объяснять, уговаривать, злиться. Узнать она меня узнала, но выражение лица у неё было такое, как будто она только что сюда попала, и вообще не понимает, где она. Она отвечала на вопросы, обнимая ладонями щёки так, как будто произошло какое-то недоразумение.

– Мама, почему ты не брала трубку?
– Я не знаю.
– Ты понимаешь, что тебе надо ходить на работу?
– Не понимаю.
– Ты не пошла за зарплатой. Ты это понимаешь?
– Не понимаю.

Она говорила это с такой досадой, мотая головой и чуть не плача, как маленький провинившийся ребёнок, который не понимает, как с ним могло такое произойти?

Я позвонила бабушке, сказала, что мне всё равно, кто и что думает по этому поводу, я выбираю своего ребёнка и собираюсь положить её в больницу. Бабушка с готовностью сказала: «Клади».

На следующее утро я вызвала скорую. Описанных обстоятельств было достаточно, чтобы они приехали без милиции. К тому же мама на тот момент уже стояла на учёте в психоневрологическом диспансере. Если человек стоит на учёте, то скорая психиатрия приезжает с большей готовностью, и милиция не нужна.

Мама к тому времени поняла, что происходит, и стала угрожать, что проклянёт меня, моего ребёнка и весь мой паршивый род. Это было страшно. По всему было видно, что она готова к физической обороне, а в моменты обострений она обладала не свойственной для неё в обычной жизни физической силой.

Слава Богу, скорая не заставила себя ждать. В больнице меня уже просто трясло от нервов. Мы сидели на кушетке на санпропускнике и плакали обе. Зашли 2 санитарки и, пройдя мимо нас, обратились к врачу:

– Двоих забирать? Эту на аборт?

Я постаралась как можно спокойней сказать, что меня не надо на аборт, что это я маму привезла. У меня получилось это проскулить. Но завотделением оказалась прекрасным человеком. Она со мной поговорила, успокоила, напомнила, что мне нельзя нервничать, заверив, что я все правильно сделала и пообещав, что всё будет хорошо. Такие простые слова, но из её кабинета я вышла совсем другой – залатанной, что ли. Как важно бывает просто поговорить с человеком.

Перед тем как отвести её в палату, её осмотрели на синяки, чтобы, в случае чего я не подала на них претензию за нанесение телесных повреждений, и дали подписать согласие на госпитализацию. Этого момента я боялась больше всего. Сейчас могло бы оказаться всё зря. Но мама сама была в шоке от происходящего. Она не думала, что я когда-нибудь реализую обещание положить её в больницу, а тут всё так завертелось, и все эти люди, врачи и санитары, которые слушают меня и видят её. Она подписала со словами: «Вы же всё равно это сделаете». Без её подписи не госпитализировали бы, но тут либо её паранойя сделала своё благое дело, либо она поняла, что бессильна против обстоятельств.

Я приехала домой и всё ждала этого… Ждала, что на меня накатят муки совести, что я разверзнусь в рыданиях за то, что поступила с матерью ТАК: сдала, упекла, и все те слова, что бабушка говорила мне все предыдущие 10 лет, но нет, этого не случилось. Я плюхнулась на кровать буквой хлеб, и только сейчас заметила, какое прекрасное на улице солнце, я дома одна, у меня есть прекрасная кошка Вася, я всё ещё беременна, ребёнок бьется, и жизнь прекрасна.

Я не стану описывать все мытарства, которые мне пришлось пройти, оформляя маме пенсию. Там же нужна она сама и её подпись, поэтому мне пришлось проходить по инстанциям в 2 раза больше положенного (с угрозой прерывания беременности), заручившись доверенностью от мамы. С доверенностью проблем не было. Мама терпеть ненавидела инстанции, она и за квартиру-то не умела платить, и вообще, при слове «справка» впадала … впрочем, я её понимаю, но иногда приходится заставлять себя делать то, чего не хочется, но надо, а мама была из тех, кто всегда выберет себя, поэтому с искренней благодарностью относилась к людям, избавляющим её от этих мытарств. У неё, конечно, были опасения, что я её брошу в больнице, но я не бросила. Она переживала, за то, что над ней там будут издеваться, привязывать к кровати, пытать и морить голодом, но никто её не привязывал, а я ездила каждый день и привозила еду. Паранойя многогранна. Она переживала, что я заберу всю пенсию себе, но я не забрала, впрочем, со временем она и сама стала мне её отдавать, потому что совершенно ничего не понимала в этих ценах.

Забирая её домой, я спросила:

– Ну, что? Над тобой там издевались?
– Да, – ответила она.
– И как же?
– Кололи галоперидол в вену.
– И всё?
– И всё.

Она постаралась сделать при этом максимально трагическое лицо, но вышло не убедительно.

Год после этого она была абсолютно адекватным человеком. Под адекватностью я понимаю простые человеческие реакции. Нет, с ребёнком она не помогала. Она к нему даже не подходила. Она вообще молилась до последнего, чтобы моя беременность рассосалась. Но я не о помощи. Я о чувстве юмора, о том, чтобы вместе посмотреть кино или обсудить какую-то свежую новость, вместе сходить в магазин и хоть немного распределить обязанности по дому.

Больница сыграла какую-то воспитательную роль. Она не перестала её бояться, но стала держать себя в руках. Они это могут. Наверное, не все, но мама могла, просто не утруждала себя этим. Такой роскоши, как психологи, у нас тогда не было, но сейчас есть. Разговаривать имеет смысл. Но это должен быть другой человек. Ужас нынешнего положения вещей в случае с шизофренией заключается в том, что государственные службы открещиваются от проблемы тем, что они не обслуживают людей, не осознающих свою болезнь, хотя симптомы видны и известны всем профессионалам. Отсутствие у больного критики к своему неадекватному состоянию – это один из симптомов тяжёлой формы шизофрении. Это только со стороны кажется, что можно ошибиться, и что в психиатрии врач тот, кто первый надел халат. Шизофрения имеет ряд неопровержимых симптомов, свойственных только ей. Их видят не только врачи, но даже милиция, которая не раз приезжала на подобные вызовы. Не всегда эти симптомы угрожают жизни, но это не значит, что их не надо лечить. А если не лечить, то вероятность угрозы жизни возрастает, но вам всегда скажут: «Вот когда убьёт – тогда и приходите» или «Приводите». Таким образом, созависимый оказывается в связке с больным без какой-либо профессиональной медицинской помощи, в невероятно тяжёлой эмоциональной обстановке, при этом он должен обеспечивать нормальную жизнь себе и своему больному родственнику, ходить на работу и делать вид, что ничего не происходит, потому что поднимать шум нет причин – на помощь всё равно никто не придёт.

<<  VIII. Стигма

X. По ту сторону  >>